Наум Ним "Юби". Чтение с остановками

Честно, я не подозревал, что подготовка к книжному фестивалю – регулярному, в общем, событию, принесет для меня открытие года. Вообще последнее время нечасто книга становится открытием года, да настолько, что про нее берешься делать репортаж, но тут сложилось несколько факторов:

– во-первых, ее безумно актуализировало текущее время;

– во-вторых, она созвучна моему преподавательскому опыту;

– и, наконец, когда подступает некое экзистенциальное, интеллигентское отчаяние, не каждая книга выступит как собеседник-лекарство; эта выступила.

 

Посему, кто ищет чтения на остаток лета и еще не знаком с этим произведением, не медля беритесь за роман «Юби» автора, который родился на территории современной Беларуси, но, разумеется, в советское время. Наум Аронович Ним родился в поселке Богушевск (что недалеко от Орши и Витебска) и стал один из важных элементов движения самиздата.

 

Мое представление о диссидентской литературе как выпускника филфака остановилось на информации о деле Синявского-Даниэля, лекцию о котором нам читал преподаватель на 4-ом курсе. Сейчас в процессе подготовки к этой встрече я для себя будто бы по новой открываю эти лица. Более того, «Арзамас» подготовил набор интереснейшего материала о истории сопротивления человека системе (симптоматично, что месяц назад, когда мы готовили фестивальную секцию, он был еще доступен – за последний месяц его вычистили из доступа, поэтому ссылку теперь могу оставить не на прямые источники, а на перепосты материала, ролики из YouTube, но, кто хочет быть в курсе, посмотрите обязательно):

1. Лекции Александра Даниэля «Диссиденты в СССР»

2. Интервью Наума Нима в материалах «История диссидентства, рассказанная ее участниками»

3. Материалы из невышедшего репортажа Андрея Лошака «Как лечить инакомыслящих»

 

И, конечно, когда мы, как организаторы фестиваля, разбирали секции, я твердо решил для себя, что эту (по книге Наума Нима «Юби») я никому не отдам. Но когда нам удалось заручиться согласием автора на видеоконференцию, я понял, что на меня снизошла необыкновенная удача (уже после стало понятно, что из этой встречи надо делать текст). Так вот при подготовке я внимательно отсмотрел все арзамасовские материалы. Два момента, которые поражают в рассказах Наума Ароновича о том периоде:

1. Внутренняя интеллигентность всех людей, которые прошли через разные испытания и были в разных отношениях с властью, но при этом не позволяют себе открыто в камеру хамских маневров. Все комментарии очень выдержанны, они не уподоблены каким-то комментариям классического пропагандистского толка с современного ТВ или антипропагандистского – с YouTube.

2. Предельная объективность, отсутствие героизации, чем грешат последнее время люди, которые нарочито бросают вызов системе. Без понижения или повышения градуса влияния диссидентов и самиздатчиков на аудиторию.

 

А еще один эпизод, который на какое-то время выключил меня из реальности. Когда мы договаривались об онлайн-встрече, Наум Аронович первым делом задал мне вот такой вопрос: «А вы сможете потом мне скинуть запись нашего разговора, чтобы, если этот материал окажется на столе у следователя, я понимал, что у них на меня есть». Да. Еще там много прошлого, много осторожности, много недоверия. И, я думаю, много боли.

 

ПРО САМИЗДАТ

 

– Давайте начнем от истоков. Как Вы вообще попали в сообщество самиздатчиков?

 

– Первым этапом было время, когда я осознал, что у нас существует цензура. Удивился, когда после фильма «Вертикаль» не нашел в библиотеке Высоцкого. Попросил заказать по абонементу – выяснилось, что ни в каких библиотеках Высоцкого нет. Дальше – больше. Оказалось, что некоторые книжки берегут от меня, чтобы я их не прочитал и ничего такого не подумал.

 

Самиздат – это самоорганизующееся движение. Написал я стишок для себя – уже самиздатчик, а если еще копирку подложил – уже совсем крутой самиздатчик. Основным лозунгом здорового общества должен быть не «Свобода! Равенство! Братство!», а «Свобода! Право! Справедливость!».

 

В детстве всегда есть какие-то внутренние индикаторы, которые помогают чувствовать несправедливость хотя бы по отношению к тебе. Если эти индикаторы в детстве сформированы, то с ними мы и живем дальше. Мне казалось вполне справедливым, что я смогу отблагодарить автора тем, что я увеличу количество его книг. Это хоть какой-то ответ тем, кто изымает книги.

 

Так и повелось. Не было ведь никакого плана издательских работ с поручениями, кому что издавать и в каких количествах. Это самодеятельная, стихийная организация. Она затягивает, потому что книг, оказывается, море. Если ты занимаешься самиздатом, ты же не будешь неизвестно что распространять – только то, что тебе понравилось. По крайней мере, самиздат – это хороший фильтр для некачественной литературы: готов ли человек тратить личное время, силы на то, чтобы распространять написанное тобой чтиво.

 

Мне всегда казалось, что развитие коммуникации сделает общество более справедливым, ведь сейчас заниматься самиздатом гораздо проще. Увы, я в этом ошибался. В общем, если бы мы сейчас сидели за одним столом, я предложил бы выпить за самиздат.

 

– А как решали, в какой литературе есть нужда, что именно издавать?

 

– Вы пытаетесь сейчас самиздат превратить в какое-то учреждение: план работы, объем тиража. Это была совершенно стихийная организация. Я распространял то, что мне нравилось. Мотивация была совершенно разная: например, я прочитал книжку – я ее должен отдать. А если мне когда-нибудь захочется перечитать? Ради этого уже стоило сделать хотя бы один экземпляр для себя. А если ты делаешь для себя, под копирку можешь сделать еще несколько экземпляров. Не было никаких заданий: самиздат – это горизонтальные связи, там нет начальников и подчиненных.

 

– В Вашей голове был какой-то спектр авторов (или текстов), которых Вы распространяли больше других?

 

– Каждый такой автор – это то, что было для меня открытием. Во-первых, Шаламов, затем Оруэлл. Конечно, Александр Исаевич Солженицын – я уже не говорю о стихах. Каждый раз, когда книжка к тебе попадала, прочитывал ее залпом, а потом примеривался, как ее в количестве увеличить: книги же изымают. Как мы могли сопротивляться КГБ? Вот это и было сопротивление: они книжки изымают – мы увеличиваем тиражи. В мое время было несколько видов тиражирования: от руки, пишущей машинкой, электрической пишущей машинкой и фотографией. Ксероксы были, но только в солидных учреждениях. Я помню два аппарата: «ЭРА» и «РЭМ». Однажды мне удалось уговорить человека, который занимался ремонтом этих аппаратов за бутылку водки размножить «Реквием» Ахматовой в большом количестве экземпляров. Потом выяснилось, что делал он это на ксероксе КГБ, который он сам и ремонтировал. Это был единственный случай, когда я воспользовался современным аппаратом – а так всё пишущая машинка. Печатал всё сам после работы, в свободное время – никаких заданий никто не давал.

 

Еще одной причиной распространения могло быть обещание другому человеку. Он у тебя попросил книжку почитать, а та уже предназначена другому. Тогда ты мог сделать копию – вот так поддерживалось какое-то необходимое количество нужной литературы.

 

То, что считалось очень важным, размножалось с большей скоростью. Например, статья Александра Исаевича Солженицына «Жить не по лжи!», которая и сейчас была бы очень уместна.

 

Сейчас идея самиздата вторична, потому что любой, кто что-то написал, может выложить в интернет и там это можно прочесть. Вообще теперешнее время – это время не слова, а жеста. Выходит, например, какой-нибудь пост – и я уже по жесту автора понимаю, за кого он, что автор отстаивает. Может, несколько позже я прочту, конечно, но это не так, как раньше: выходила статья – и сразу разлеталась, потому что всем было интересно прочесть.

 

– По Беларуси сейчас особенно видно, что мы возвратились в эру самиздата, потому что всё, что хоть немножечко отличается от официальной идеологии, издается уже не в стране (это касается и детской литературы). Как с этим жить? Как быть с тем, что, по сути, у тебя нет твоей современной литературы, к которой ты можешь быть официально или легально причастен? Я понимаю, что большинство из них есть в электронке, но для учителей и библиотекарей важно работать с текстом. Всё это за два года пропало, и сейчас чувствуется даже не растерянность, а полный упадок всего. К этом привыкнешь, да?

 

– Сейчас противостоять ограничениям гораздо проще, чем раньше. Конечно, приятно прочитать книжку в хорошей полиграфии, подержать ее в руках, но люди привыкают и к электронной. Сейчас, если человек не желает быть обманутым, никакие ограничения сдержать его не смогут. Беспредел, конечно, становится всё более оголтелым, но возможности противостоять ему становятся всё более универсальными.

 

Вообще очень странно, что вы прочли мою книжку недавно и она легла вам на душу. Военное время не способствует чтению прозы. Может, еще нон-фикшн: дневники, мемуары – еще читается, а художественная проза сейчас совсем не ко времени. Стихи держат ритмом, как молитва. А в прозе очень нелегко нащупать тему, интересную для данного времени. Не хватает сил, слёз, эмоций для реальности – где ж их найти для вымысла? Реальность становится очень близка к катастрофической. Если мы не отмахиваемся, то, наверное, чувствуем, что весь мир приближается к катастрофе. Представьте себе: человек находится в камере смертников и думает, что б такого почитать. Мне трудно представить такого человека. С другой стороны, когда, если не теперь? Но попробуйте придумать книжку, которую захочется прочесть в камере смертников. Мне было бы трудно представить, а тем более что-то подобное написать.

 

ПРО ИНТЕРНАТ

 

Быть способным вздрагивать от красоты мира – это талант. Не такой уж и редкий, но, чтобы им обладать, надо как минимум иметь опыт жизни с теми, кого любишь и кто любит тебя, опыт домашней жизни. У тебя должен быть свой щенок, пусть даже и плюшевый с оторванной лапой, свои мама и папа, а на худой конец – одна мама, и тебя должны любить ни за что – просто любить, а не гладить по головке в обмен на заправленную, как положено, постель. Тогда ты вдруг начинаешь понимать, что твой щенок – очень красивый, и твоя мама тоже. Потом ты видишь, как красиво дерево у твоего дома, и лес, и речка за лесом, и весь мир, который дальше. Ты вдруг открываешь, что в этом мире живут замечательные люди… Но все это потом – когда ты успел некоторое время побыть самым любимым и самым главным в родном дому. Пусть даже и недолго…

Людям, выросшим в бездомье, все это недоступно. Они могут приспособиться (о, как они могут приспособиться!), могут ахнуть вслед другим у какого-либо дикого взморья, но все красоты мира для них никогда не станут красотой их мира (даже и купленные в полную свою собственность). Мир никогда не будет для них своим, потому что с самого детства у них никогда и ничего своего не было. Была видимость своего, была почти своя рубашка со штанами (спасибо, если без номера), была почти своя кровать и еще что-то, но не дай бог чему-то из почти твоего сломаться или порваться. Ты сразу услышишь, какая ты неблагодарная мразь, и как надрывается весь советский народ, чтобы у тебя, поганца, был сытный кусок в неблагодарной глотке… В общем, много чего услышишь, и все это почти правда – и о тебе действительно довольно неплохо заботятся, но никогда ты не очаруешься красотой мира, потому что это не твой мир, потому что у тебя никогда ничего своего не было – ни щенка с оторванной лапой, ни даже мамы, и ты никогда и никому не был самым дорогим.

Дети родом из бездомья навсегда останутся в жизни нахрапниками – ухватил и утащил, налетчиками. Им неведомо, что они и есть самое главное чудо мира, – у них нет опыта знания такого чуда, и потому из них так легко получаются опричники всякого разбора да винтики на любую резьбу…

Наверное, на каком-то зверином уровне чувствуя все это, интернатовские питомцы, что из детдома, поголовно мечтали о своих родных семьях, которые появятся уже завтра… ну, может быть, через неделю. Приедет мама и заберет домой. А что такого? Житейское дело: мама ведь артистка, у нее гастроли, поездки… Муж – негодяй, бросил, и пришлось родное дитя отдать в приют… Временно…

 

– А расскажите тогда эту «интернатскую» часть Вашей жизни. На мой взгляд, кусочки, где описано «детдомовское» восприятие мира, – одни из самых сильных мест в книге.

 

– Интернат был на окраине Богушевска – моего родного поселка. В поисках работы я туда и попал. С работой было очень тяжело. В книжке описан этот случай, он правдивый, когда человек устраивается на работу, а потом раздается звонок из КГБ. И там ничего не приказывают, не объясняют – просто представляется человек, спрашивает, работает ли у вас такой-то и говорит слово «странно…» Руководитель должен сам сделать выводы. Единственный случай, когда руководитель сделал выводы, описанные в книге, был именно в этом интернате. В то время я перебрал много работ: устраиваешься, месяц-два работаешь – тебя увольняют по какой-то причине. Можно бороться с этим увольнением, но не хватает сил на это. Ищешь другую работу. Вот так я дошел до интерната. Там требовался воспитатель (временный), я попробовал – вроде получилось. Работал воспитателем и учителем (преподавал математику) на протяжении неполных 5 лет. Это интернат для детей, больных лёгочными заболеваниями. Тогда я впервые и столкнулся с этой проблемой – интернатовские дети. Я считаю, что это проблема. И я очень радовался, когда в стране появилось мощное движение за усыновление, чтобы не было детских домов. Мне кажется, это правильный путь: дети должны жить в семьях.

 

– Что Вы скажете об атмосфере педагогического коллектива? Потому что, с одной стороны, по тексту, есть эти самые «внедренцы» – те, кто работает под прикрытием и ищет врагов народа, а есть представители основного коллектива, которые, даже если корчат из себя спецагентов, выходит очень анекдотично. Эти сцены написаны, как мне показалось с любовью и юмором. Были ли в то время в коллективе настолько сильная подозрительность к «белым воронам» и вечный поиск тех, кто «продает родину» или люди в глубинке далеки от всех этих вопросов и заняты бытом, выживанием, воспитанием детей и их жизненные установки проще, чем в каждом видеть шпиона и антисоветчика?

 

– Заняты, конечно, своим бытом тяжким: жить и выживать было тяжело. Но, например, о звонке из КГБ на мой счет мне рассказал через день сам директор. Не знаю, как вообще в стране, но в Беларуси в этим советские годы доносительство не поощрялось, внутренне не поощрялось – люди пытались избежать этой участи. Если говорить о бытовых отношениях между педагогами, то гораздо больше было зависти, когда у тебя появлялась какая-то новая вещь, например, ты ехал на новом велосипеде. Всегда была зависть к окружающим, даже по никчемному поводу. Что делало коллектив сплоченным? В большой степени даже праздничное застолье. Я пытался в тексте высказать мысль, что хороший человек – это просто горе для всех окружающих: от него же столько бед всем, кто вокруг.

 

– Для вас это книга больше педагогическая или политическая? Что Вы ставили во главу угла, когда работали над ней?

 

– Книжка ни в коей мере не педагогическая. Я хотел немножко понять, как устроен мир детей, для которых мир взрослых враждебный всегда. Большинство людей, с которыми я беседовал, не хочет этого признать: это страшное признание, что мир детей относится к тебе как к врагу: «Неизбежный враг, который жил в этом неизбежном мире и имел силы и наглость командовать моей жизнью». Враг, которого победить нельзя. Задумка была другая: я хотел объяснить в книжке, как нашили малыми усилиями создаются трагические миги вокруг нас, во всём миропространстве, в нашей стране. Никто заранее не может знать, гибельные они, эти миги, или, наоборот, уберегут от гибели. Через этих героев я хотел показать, что будущему мы обязаны им; будущему, в котором нет никаких особых надежд, но спасибо и за то, что оно наступило без крови. Наше будущее – это ведь всё наши микроскопические действия.

ПРО КНИГУ «ЮБИ»

 

– Человеку, даже не погруженному в детали Вашей биографии, чувствуется, что книга чертовски автобиографична, что там, возможно, напрямую заложены ходы Вашей жизни. Сколько там биографической правды, а сколько там художественного вымысла? Композиция книги, на мой взгляд, стратегически продумана. Хотя бы по тому, как названы главы, единоначалием каждой, символизму дат. Или, может быть, мы всё придумали и нарочно привязались к этому 28 мая, а Вы не закладывали какого-то символизма?

 

– Этим выбором даты происходящих событий мне хотелось показать, что страна стоит на грани катастрофы и только какие-то странные вещи уберегли ее от этого. Странными вещами я пытался представить желания и помыслы отдельных людей. Но своими желаниями эти совершенно разные люди либо раскачивают катастрофу, либо спасают этот мир.

 

Насчет автобиографичности… Наверное, всё правда и всё вымысел. Правда, что распространял книжки; правда, что работал в интернате; правда, что пытался понять этих детей, этих людей, их мотивацию. Но еще мне хотелось показать, что, по моему мнению, продолжение жизни заключается в возгласе, который прозвучал в день творения – «Да будет свет!» Каждая глава заканчивается тем, что разные герои на свой лад произносят эту фразу. Но только у Недоумка фраза становится продолжением самой жизни.

 

– Книга вышла в 2018 году. Почему Вы решили именно об этом и именно сейчас? Или, может, задумка лежала уже давно и она оформилась сейчас?

 

– Мне хотелось просто самому себе объяснить, как произошел разлом страны. Страна полностью изменилась и в то время это случилось без катастроф, достаточно мирно. Правда, с этими изменениями были связаны большие надежды, которые, увы, не оправдались. Частично это зависит и от людей, которые пронесли в себе эти изменения. Не зря они у меня в произведении так и названы: Недоумок, Недоделок, Недомерок – это они строили эту жизнь. Спасибо за то, что построили ее без крови и взрывов, но за то, что угробили наши надежды… Во время написания книжки мне казалось, что очень сильно изменилась страна и в ней нет места нашим ожиданиям, а значит, нет места и нам. Мы сами стали лишними. Страна совсем другая, и, оказывается, современные технологии существуют не только для того, чтобы можно было преодолеть несправедливость. Они еще и очень хорошо соответствуют современным технологиям управления людьми (например, их можно использовать для капитальной цензуры). Вот тогда и захотелось написать, что только на таких людях, как Недоумок, в большей степени лежит вся надежда на вполне мирное и хорошее будущее.

 

– В прозвищах всех героев есть приставка «недо-»: Недотёпок, Недоумок, Недомерок. Почему Вы остановились именно на таком варианте наименования?

 

– Люди в основном пытаются повысить свою самооценку за счет других, и в этом не надо искать какие-то обиды: сам быт к этому приучает. Некоторые делают это тяжко и обидно, а некоторые – весело, как эта тётя Оля, которая всем привешивала кликухи.

 

***

Я недавно сходил на последний звонок в Лицей БГУ. Сидел с чувством такой глубокой тоски, что решил не оставаться общаться со всеми за кулисами, чтобы своим постным лицом не испортить детям праздник. А дело всё вот в чем. Со сцены в процессе торжества звучит много громких слов о том, что «мы не забудем»; о том, что «пронесем огонь сердец»; о том, что «заветы преподавателей священны» и прочая романтическая демагогия. Я бы искренне порадовался вместе с детьми, если бы из меня вырезать следующие за моим лицейским выпускным 17 лет. Потому что заветы забываются, огонь потухает под громадиной быта, а романтические обещания пересматриваются в пользу комфорта и удобства существования человека в глазах окружающих и постепенно коллектив преподавателей просеивается сквозь призму идеологической благонадежности, а не фильтруется умением качественно преподносить свой предмет. Поэтому (может быть, это для меня очень личное) я не мог не выкрутить беседу в эту сторону.

 

***

– У главного героя Льва Ильича (Йефа Ийича) Прыгина есть такая формулировка: «Мне бы теперь такую возможность – прочитать Джека Лондона – только другими глазами». То есть, если стряхнуть с меня весь биографический налет, всё, что я уже пережил, очень хотелось бы испытать то романтическое чувство стремления к жизни, восхищения жизнью. Есть ли у Вас у самого это ощущение: было бы круто прочитать Солженицына или любую другую книгу, но глазами себя, тогдашнего? Как трансформировалось Ваше ощущение жизни, Ваше ощущение того, что Вы делаете, с течением времени? Какие-то убеждения молодости прошли проверку временем?

 

– Знаете, и желать не надо того ощущения, с которым я прочел Шаламова в первый раз. Это было довольно болезненно. Если с человека так просто сходит тонкая пленка культуры, цивилизации, то зачем всё это нужно, зачем нужно стараться для этой культуры, к чему развивать цивилизацию. Мне тогда казалось, что меня сильно-сильно ударили под дых – вдохнуть невозможно. Странно: если читать Шаламова сейчас, возникает то же чувство – ненадежности всего цивилизационного развития. Это ощущение неприятное, особенно первый раз.

 

Своё романтическое отношение к жизни я не особо-то помню. Но всё время была надежда, что еще при моей жизни я увижу общество более-менее справедливое, которое живет более-менее по правде и совершенно без цензуры. А сейчас представьте: во-первых, мне уже столько лет, а во-вторых, приходит понимание, что ты этого никогда не увидишь. Может быть, такое и будет, но ты воспринимаешь это как фантастику. Свобода, справедливость, правда – всё это останется не для тебя. От этого грустно.

 

Романтическое отношение… «Переделаем всю страну», «сделаем по-своему» – да, такое появлялось во время перестройки. Действительно, всё было рядом; казалось, что только чуть-чуть надо изменить… Мне вообще казалось, что если каждый человек приложит немножко усилий, то страна сразу изменится, весь мир сразу изменится. Оказалось, это не так – заблуждение молодости. Каждый пробует – и ничего, глобально ничего не меняется.

 

А ведь кроме капитана ни один человечек, куда ни глянь вокруг, в этой темной ночи не думает о родине. И не потому что спят все поголовно – даже и проснувшись, например, по малой нужде, никто и не подумает подумать о родине. Стоит вот так проснувшийся гражданин, делает свои малые дела и по древнему зову смотрит в небеса. Что он там выискивает? Любуется мирозданием и думает о нравственном законе внутри Недомерка? Нет, это разве что Кант, а остальные невесть зачем озирают небосвод. Может, выискивают по звездам свой жизненный путь? Так и ночка выдалась без единой звезды – какой там путь?..

Если в такую жуткую ночь не думать о родине – совсем пропадет она. Хорошо, что у нее есть Недомерок…

Однако есть и еще один человек под темным небосводом, который думает о родине. Не так вот в лоб о своей для нее пользе, как капитан Матюшин, но думает. Это Лев Ильич. Он, например, считает, что мы все приходим в мир, чтобы сделать его лучше. Пусть это не прямо о родине, но и о ней тоже…

Вот и оказывается, что самый близкий человек для Недомерка во всей округе – это его главный враг и противник, а не кто-то из его добровольных агентов. И еще в одном схожи Недомерок и Недотепок – оба они живут вперед, обгоняя медленные жизни своих коллег и соседей, разгоняя окружающее их вязкое время, где спешить – это насмешить, где дела откладываются на вечное завтра, а если и заканчиваются, то все равно недоделанными…

Они раскручивали затхлое время в сквозняки, а время тормозило их и окорачивало…

 

– По вашему ощущению, те, кто ловил, были действительно, похожи по образу мысли на тех, кого ловили? И те, и другие были искренни в своих чаяниях. Они заботились о родине так, как понимали эту заботу.

 

– Некоторые были искренни. Просто у них информации было больше, как устроено их ведомство. Но было очень много и наивных, как в чекистской песне («Забота у нас такая, // Забота наша простая…») А Прыгин и Недомерок схожи тем, что не всю их жизнь занимают бытовые заботы – еще большой кусок жизни они отводят на вопросы мироустройства. Это все-таки иронический фрагмент. Но я слышал мнение, что чекисты похожи на диссидентов, потому что читают те же книжки, только с одной поправкой: мы эти книжки распространяли, а они брали на обысках и читали. Может быть, люди, которые читают одни и те же книжки, действительно становятся похожими. Надеюсь, что только на этом сходство и заканчивается.

 

– Как тогда это работает? Если читают одни и те же книжки, заботятся об одном и том же, что мешает перейти на ту сторону баррикад? Почему вторых всегда меньшинство?

 

– У стороны диссидентской не было какой-то внятной стратегии. Это не была сторона борьбы – это был способ жизни, способ борьбы с удушьем, способ противостояния обществу, в котором главенствует сила и тупость, отрицательный отбор во всех областях жизни. Переметнуться можно на какую-то сторону, а это была не сторона, а такая диковинная стратегия выживания.

 

ПРО ПРАВОЗАЩИТНУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

 

– Во многих источниках по запросу «Наум Ним» первой строчкой выпадает не «писатель» или «представитель самиздатовского движения», а «правозащитник». До сих пор Вы главный редактор журнала «Индекс: досье на цензуру» и журнала «Неволя».

 

– Уже много лет нет финансирования, поэтому выпуск журнала приостановлен. Не знаю, по какому принципу в интернете людей помещают в ту или иную корзину, да и как я попал в корзину «правозащитник», я тоже не знаю. Наверное, они просто не знали, что делать с этой прослойкой – диссидентами советского прошлого, и бросили всех в правозащитники. Да, правозащитой приходилось заниматься, но тогда, когда в этом был смысл, была надежда, были какие-то стратегии. Что такое правозащита? Это попытка нестандартного воздействия на власть и ее институты, чтобы они изменили то или иное свое решение. Во все времена была некая стратегия, как это может развиваться. Но всё равно я никогда не занимался целиком правозащитой. Изданием журналов занимался, и тогда параллельно приходилось защищать чьи-то права и интересы, особенно когда начали издавать журнал «Неволя». Письма из лагерей приходили такие, что, даже не желая заниматься никакой правозащитой, ты не оставлял себе другого выхода. Но сейчас это занятие из области фантастических: сейчас нет основ для такого занятия. Правозащитой сейчас может заниматься только государственный чиновник.

 

– Какова была концепция Ваших журналов? Как Вы для себя отвечали на вопрос «зачем»?

 

– Убедить окружающих, что свобода слова – понятие абсолютное. Нам говорили: «Как же абсолютное?! А если человек призывает к каким-то насильственным действиям?» Я пытался объяснить, что если человек призывает к насильственным действиям и это судом будет доказано, тогда он будет отвечать за конкретное правонарушение, а вообще свобода слова абсолютна. Мы пытались журналом эту точку зрения привить как можно большему числу людей. А «Неволя» – это попытка отдать дань тому, что тюрьма отпустила. Вообще тюрьма – дело молодое: когда в избытке и силы, и здоровье, часть их можно оставить в тюрьме.

 

ПРО СТРАТЕГИИ ЖИЗНИ

 

– Давайте тогда взглянем на деятельность главного героя. По его системе координат, он достаточно упрямо, методично делает свое дело. С точки зрения его супруги, оно того не стоит. Она говорит ему приблизительно следующее: «Зачем тебе козырять своей правда перед тремя пердунами (когда он сдавал экзамен)? Ты лучше дождись возможности пробиться и сказать её, эту правду, с трибуны. Тогда от твоей деятельности будет толк». А главный герой не может лукавить даже в этом – он всё равно гнет свою линию и в результате проваливает экзамен. Как бы Вы сами оценили его поступки: оно того стоит? За что вообще идет сражение? Или стратегия «перемолчать», «пересидеть», «пережить» их всех для начала смотрится выигрышнее?

 

– Я же говорил в начале, что трактат «Жить не по лжи!» до сих пор актуален. Мы сегодня уже обсуждали стратегии выживания. Для меня казалось естественным жить по своим нормам: если ты не ущемляешь свободу людей вокруг себя, почему мне не могут предоставить право жить так, как я хочу, читать то, что я хочу? Мне это казалось таким естественным – почему от этого отказываться? Солженицын в своей статье всё это описал: единственно верная стратегия –это не поддерживать ложь ни в каких ее видах везде, где ты ее распознаёшь. Если бы человек был подпольщиком в прямом смысле слова, т.е. если бы близкие не знали о том, что он по ночам в погребе печатает статьи Солженицына, тогда в этом был бы диссонанс. А так всё открыто – ничего плохого не делает. Это древний способ столкнуть людей лбами – КГБ им часто пользовался, в том числе в лагере. Лишают кого-нибудь передачи, ты приходишь к хозяину лагеря, и тебе говорят: «А ты поменьше болтай с этим антисоветчиком». А вообще на этот вопрос (про стратегии) нет ответа – каждый выбирает по себе.

 

– Вы когда-нибудь жалели о том, что Вы выбрали?

 

– Наверное, в течение пары часов в день ареста, когда меня везли в легковушке КГБ, я никак не мог отвязаться от мысли, что у меня на ближайшие пару дней были совсем другие планы: встречи, день рождения. Но это быстро прошло: как закончилась дорога, так и прошло. Я, конечно, совершал неправильные поступки в жизни, ошибался, сожалел о них, но это такой, неглобальный выбор. В общем, скорее всего нет, не жалел.

 

– Да этими твоими «каждый понимает», «никто не желает»… Не в этом дело. Все и завсегда всё понимают про злодейство. Безо всяких книг. И те, кто доносы писал, и те, кого их заставляли подписывать, и те, кто заставлял. И приятели мои, партийные начальнички, когда аплодируют, бурно переходя в овации, тоже все понимают. Думаешь, Солженицын им глаза открыл, а без него они, что слепые котята, были? Да они все это всегда знали, ну, может, без каких-то цифр или каких-то конкретных событий, но понимали… И поэтому никого эта книга не может сделать лучше, все останутся сами собой – хоть читай, хоть не читай. Вот спроси, например, нашего Степаныча: врет ли власть? Он и безо всяких книг ответит, что врет. А спроси: злодействует ли? Он пооглядается, но если не спужается, то ответит, что завсегда. Потому что любая власть врет, крадет и злодействует, но всегда старается тишком. Им тож боязно: спросят ведь – не обрадуешься… А вот если спросить некому и в злодействах повыш макушки, тогда – беда… Так что нашему Степанычу твоя книга безо всякой надобности. Какие-то истории из нее он с радостью послушает, а читать и не станет. Чего читать? Все и так вядома… А Степаныч – это, милый мой, не нам чета, это сам народ.

 

– Доводилось ли Вам терять веру в то, что всё, чем вы занимаетесь, вообще народу нужно? Или Вы сразу понимали, что народу-то, в общем, всё равно? А если народу всё равно, то для кого тогда всё это делается?

 

– Когда книжка писалась, я уже перестал верить, что жизнь изменится (до этого свято верил). Потом понял, что люди живут (и это правильно) своими ближними бытовыми заботами и что-то космическое, что касается страны, большого общества людей, мироустройства, редко через их заботы может проникнуть. Но в этой сцене для меня важно другое. Эти люди, которым все равно, в ответ на благодарность Солженицына начинают вести себя по-другому. Я проверил это на своем экземпляре книжки «Архипелаг ГУЛАГ». Кто ее только не прочитал в Витебске! Директора школ, ректор института, директора заводов… Книжка всегда возвращалась ко мне, и никто не донёс. Для меня это было загадкой. В эпизоде, про который Вы рассказываете, есть ответ на этот вопрос. Автор высказывает мне благодарность уже за то, что я прочел. Это многого стоит, когда человек с книгой под мышкой НЕ бежит в КГБ доносить. Привычки 30-х годов в шестидесятые не перешли, так что символом родины Павлик Морозов не стал.

 

Как определить оптимальную стратегию жизни – чтобы и по совести, и по убеждениям, и на свободе? Проще всего (а может, и правильнее?) было бы успокоиться на мысли, что влиять на действия своих гебешных противников мы не в силах, а потому в нашей власти следить только за тем, чтобы по совести и по убеждениям, а продолжительность времени на свободе определяем не мы, и нечего по этому поводу беспокоиться. Но в такой позиции есть какое-то лукавство. Ведь понятно же, что если специально дразнить гусей, то время тюрьмы сильно приблизится и приблизится именно твоими действиями. Или нет?

 

– Есть ли у Вас поводы для оптимизма сегодня?

 

– Для оптимизма что-то поводов я не могу найти. Если совсем честно, то меня пугает наличие ядерного оружия и то, что об этом говорят как о чем-то будничном. По поводу стратегий у меня был разговор со знакомым в Москве, который мне объяснял, что будет жить по чести, пока это не касается его детей. «Если коснется моих детей, я всех сдам!» – сказал он прямо и открыто. И это тоже стратегия, и трудно что-то возразить. А еще сложность в том, что стратегия поведения человека, та, как он гипотетически рисует ее в мыслях, может сильно отличаться от его реального поведения, когда дойдет до дела.

 

Не знаю насчет оптимизма, но есть надежда. Надежда на то, что наступит мир. Прямо завтра. Является ли такая надежда поводом для оптимизма, право, не знаю. Но вообще удивительно, что в такое тревожное время кому-то заходит в душу художественная литература.

 

– Есть ли что- то, что Вы прочитали из недавнего (или из давнего), что максимально созвучно времени? На почве какой книги можно было бы поговорить с детьми в школе сейчас?

 

– Я рекомендую все-таки всем прочесть «Жить не по лжи!» – великая статья на все времена, а сейчас тем более она будет нам созвучна. Из художественной литературы последнее, что я читал с удовольствием, – это «Территория команчей» Артура Переса-Реверте, повесть о работе военного журналиста. Я, наверное, впадаю в детство, но дети всегда, когда им советуешь какую-то книжку, задают вопрос: «А это правда?» И, когда им говоришь, что это неправда, у них сразу пропадает всякий интерес. Вот у меня сейчас так с художественной литературой: на вымыслы сил не хватает.

 

***

Вообще идея множить справедливость в ответ на умножение несправедливости, множить мир в ответ на умножения войны, множить качество в ответ на умножение непрофессионализма, множить честность в ответ на умножение фальсификации – это то, что человек может предложить миру в любую эпоху, при любых режимах, в любом состоянии своего духа.

 

На самом деле, любой неравнодушный человек всегда живет в эпоху самиздата. Только издавать уже доводится не книги, а недостающие миру качества личности: порядочность, доброту, компетентность. Причем умножать приходится так, чтобы, когда начнут изымать – умело, изощренно, беспощадно, – в итоге что-то да осталось.

 

Сергей Бородич

Источник